Помощь
Дэйв из Юго-Западной Колонии
Солнце опалило мне веки. Ещё болтаясь в забытьи между сном и явью, я неловко закрылся рукой от обжигающе-горячих лучей и отполз повыше по куче мешков, служивших мне постелью. Проморгался, разгоняя плывущие перед глазами цветные круги. Осмотрелся. По сравнению с проткнувшими крышу развалюхи копьями солнечного света полумрак, затягивающий помещение, казался тьмой непроглядной. Глаза привыкали, и сумрак нехотя, медленно рассеивался. А вот сознание разрывало сонную муть толчками, резкими волнами, и с каждым новым валом росло горькое чувство, непонятный букет эмоций, который нельзя описать... Просто мысль — «Я не дома». Потому что дома у меня... больше нет...
Во сне я успел забыть — только потому и не рехнулся, — что ни одно утро больше не начнется так, как надо. Что я не увижу над головой грязно-серый потолок армейской палатки, служившей жилищем нашей семье. Что не почувствую доносящийся из-за перегородки запах завтрака, который готовит мать. Что не услышу ударов ветра в окружающий палатку плетень и дребезжание подвешенного на нём рукомойника. Не увижу, не услышу и не учую всего того, что считал необходимыми атрибутами обычного утра.
За прошедшие пять лет я привык называть палатку своим домом, мачеху — матерью, а Юго-Западную Колонию — родиной.
А теперь у меня дома нет.
Осознание следующей простой мысли заставило сжать покрепче кулаки и закусить губу. Чтобы не разреветься.
Как-то вернувшись из шахты, отец ужасно напился. Он сидел у плетня — где упал — и даже не пытался дойти до дома. «Дэйв, — сказал он, с трудом шевеля языком, но при этом вполне осмысленно. — Если со мной или с мамой что-то случится, ты только не реви. Ты не девчонка. Понял? Только не реви». Когда он проспался, я спросил, что он имел в виду. Отец только качал головой. Потом от матери я узнал, что его чудом не завалило в штреке — какой-то умник в соседнем ходке неудачно бросил гранату.
И сейчас я изо всех сил сдерживался, смаргивал готовые набухнуть слезы и старался не думать, что больше никого не увижу... Отца, чуть свет уходившего с ружьем в шахту и возвращавшегося с набитым рюкзаком и десятком свежих царапин. Мачехи, тихой и доброй женщины, не в пример более приветливой и ласковой, чем моя настоящая мать, которая осталась в Москве. Пятерых широкоплечих сталкеров, похожих друг на друга, как игрушечные солдатики серийного выпуска, вечно хохочущих, обуреваемых азартом предстоящей охоты по утрам и в дымину пьяных по вечерам. Рыжика, забавного доктора, который на досуге разводил гекконов; он давно выдал замуж обеих дочерей, но в душе навсегда остался где-то на грани третьего десятка. Полоумного биолога, доказывавшего всем, особенно сталкерам, что стичей убивать непозволительно, поскольку они — наши прямые родственники; к аргументам вроде «Скажи это Марине» (мужа которой оные родственники уже, наверное, обглодали где-то в пустошах) он оставался глух. Однорукого деда Матвея, похвалявшегося своим пустым рукавом; руку ему отрезал богомол, башка которого, высушенная и покрытая лаком, занимала почетное место над входом в его палатку (а может, это был другой богомол — Матвею, обожавшему травить щедро разбавленные откровенными небылицами байки из его удалого прошлого, в этом деле доверять не стоило). Мрачных и вечно ворчащих женщин, мужья которых, трое верзил с бандитской наружностью и без определенных занятий, приносили им больше горя и проблем, чем денег и пропитания; время от времени эти трое пропадали с торговцами, привозившими в Колонию всё необходимое в обмен на добытые шахтерами и сталкерами ресурсы, а возвращались с набитыми кошельками, содержимое которых немедленно пропивалось. Десятка голосистых детишек, с которыми, будь они хоть чуть-чуть постарше, я мог бы когда-нибудь подружиться...
Им не дали возможности подрасти.
Вчера банда мародёров, пришедшая требовать денег с той самой подозрительной троицы, разграбила и сожгла Юго-Западную Колонию. Когда началась пальба, отец сунул мне в руки свое ружье и ящик с патронами. «Беги! Защищай мать! Я попробую отвлечь...» Я струсил тогда. Я видел искривленные жаждой убийства лица, внушительные доспехи, которых здесь ни у кого не было, мощное оружие... Я видел, как один из бандитов, пулеметчик, открыл огонь по бегущей толпе. Видел, как пули косят немногочисленную охрану Колонии... попавшихся по пути шахтеров... детей... Я испугался и побежал, таща за руку сопротивляющуюся, рвущуюся обратно в разыгравшийся огненный ад, напуганную, ничего не понимающую мать.
Я не помню, как её убили. Помню кровь на её губах, мгновенно затянувшиеся мутным стеклом глаза... и чей-то крик «БЕГИ!» Не знаю, чей. Наверное... мой собственный...
И я убежал. Два раза чуть не напоролся на стаи динго, медленно и аккуратно, как по струнке, бредущих в сторону горящей Колонии. Заблудился, не мог сообразить, в какой стороне дорога, ведущая в Иерусалим, кружил, прятался от крыс. Уже ночью нашел полуразвалившуюся хибару, забитую каким-то хламом, свалился на мешки и уснул.
И мне приснилась Москва. Там я родился, там отец был уважаемым человеком и занимал какую-то должность в городской администрации... он потом говорил, что моя настоящая мать вышла за него только и исключительно поэтому. Не мог простить, что она бросила его, стоило только замаячить на горизонте переезду из столицы куда-нибудь... подальше... Я не знаю в точности, из-за чего отца уволили. Как он утверждал, из-за нарушения субординации: не следовало посылать к стичевой бабушке непосредственное начальство. Наверное, он что-то недоговаривал... В любом случае, ему было предложено побыстрее выехать из города. И он поехал — вместе с компанией авантюристов, одержимых идеей основать новый город, город, который станет образцом, идеалом... Из их великих идей выросла палаточная деревенька, которую, не мудрствуя, назвали Юго-Западной Колонией. Мне на момент переезда было десять. Но столицу я запомнил хорошо. Вместе с друзьями я облазил её вдоль и поперёк — от Кремлёвской Стены до руин на окраинах.
Именно Стену я и видел во сне. Я видел солдат в искрящей от перегрузок энерго-броне, опытных воинов в «тайфунах», подростков-гранатометчиков в камуфляже, отбивающихся от наседающих со всех сторон стичей, богомолов, пауков...
Этот мир всегда был враждебен людям. Люди платили ему той же монетой. А миру было на это наплевать.
* * *
Я прогнал воспоминания. Хотелось есть, а от сидения на месте и размышлений над собственной горькой судьбиной в желудке ничего не прибавится. У меня было ружье отца и нож, с которым я никогда не расставался. А крысу приготовить я сумею.
Пожрать, а потом... я проглотил острый комок в горле... потом домой. Если кто-нибудь остался в живых, до Иерусалима легче будет добраться компанией. Если нет — нельзя, чтобы тела растащили крысы и динги. В конце концов...
...они не для того шли за тридевять земель искать счастья, чтобы остаться без погребения...
* * *
Крысу, которой предстояло стать завтраком, я нашел почти в километре от лачуги. Маленькая, почти детеныш, она весьма неосторожно отползла от остальной стаи. Мне, впрочем, от этого легче не стало: стрелять в мышонка сейчас — примерно то же самое, что встать в полный рост, помахать руками и крикнуть «Приятного аппетита!» От стаи я не отобьюсь.
Придя к таким нехитрым выводам, я повесил ружье на плечо и достал из-за пояса нож с костяной рукоятью, старый подарок одного из московских приятелей отца. ...лишь бы крыса не успела запищать.
Не успела. Но так дернулась, когда я предпринял попытку перерезать ей горло, что я сам чуть не заорал от неожиданности. Про себя (хотя очень хотелось вслух) высказал свое мнение о мышиной родне до седьмого колена включительно, сгрёб тушку за хвост и поспешил уползти подальше, пока стая не заметила пропажи.
Вернулся к хибаре. Зажарил крысу, разместив костер с подветренной стороны развалюхи, чтобы она не позволила запаху жратвы разнестись по всей пустоши и собрать мне в гости целую толпу голодной живности. Поел. Запил водой из фляжки (чёрт возьми, вчера некогда было наполнить, на пару глотков ведь осталось). Проверил ружье.
И пошёл. Крадучись, как вор, внимательно осматриваясь и прислушиваясь. Ни один дурак по степи иначе не ходит. Иногда падал на землю, если замечал что-то подозрительное. Чаще всего ошибался: выл ветер, а не динги, шелестела высушенная раскаленным солнцем трава, а не крысиные лапки... Однако пару раз вовремя замеченное движение спасло мне если не жизнь, то здоровье точно: сначала это были бредущие метрах в двухстах в стороне четырехрукие фигуры стичей, потом — стая динго — пришлось ждать, пока они доедят что-то, чего я не рассмотрел (да и не было такого желания), и уберутся восвояси.
До Колонии было, наверное, километров десять. Огромное расстояние, если большую часть пути проделать чуть ли не на карачках. Часа через три после полудня я добрался до холма, под которым была вычищенная под метелочку и посему давно заброшенная шахта. С вершины оного при желании и хорошем зрении уже можно было рассмотреть...
Крысы. Почерневшая, воняющая гарью земля. Кучи тлеющего тряпья. И множество крыс. Группки по три-четыре твари. Пожирающие...
Меня чуть не стошнило. Хотя мне раньше приходилось видеть, как уже слегка разложившиеся трупы медленно исчезают в мерно двигающихся крысиных челюстях. На этот раз трупы были обгоревшие... Разницы-то, казалось бы...
Но для меня это были не просто трупы...
— Парень, я тебе искренне советую убираться отсюда, — раздался шепот чуть ли не над ухом.
Сказать, что я вздрогнул, — значит ничего не сказать. Я дернулся, как вжиком ужаленный, локтем налетел на что-то твердое (это было мое же ружье) и наконец обернулся. Рядом, в метре всего, лежал мужчина непонятного возраста в песочного цвета плаще, камуфляже и стоптанных высоких ботинках с набойками на каблуках. На голове его красовалась сдвинутая набок серая шляпа с мятыми полями, а на тонких губах — неприятная усмешка.
— Прости, что напугал, — странный тип, умудрившийся непонятно как подобраться ко мне, поднял голову, и я смог увидеть его глаза. Светло-карие, неподвижные, как у слепого, в сеточке мелких морщинок. — И давай-ка сваливаем. Тут всё равно делать нечего.
— Идите, если хотите, — мрачно ответил я, продолжая пялиться на него. Сталкер, видимо, раз умеет настолько бесшумно двигаться. Что он тут забыл?
— А ты, значит, хочешь пасть в неравной битве с крысами — непонятно за что. Отсюда видно, что ничего ценного там не осталось.
Мне очень захотелось дать ему в морду. Прямо-таки непреодолимо. Я уже собрался вскочить... голос разума вовремя остановил. Крысы, конечно, заняты добычей, но не удивлюсь, если они предпочитают свеженинку, а сюда им бежать недолго...
Наверное, этот тип по выражению моего лица понял и мои намерения, и мои мысли о нём. Весьма далекие от цензурной речи. Сменил циничную улыбку на снисходительную:
— Прости. Ты местный, похоже?
Я отрывисто кивнул.
— М-да, не повезло. Ну и кто же сие сотворил?
— А я #$%? — проворчал я и сплюнул. Честно говоря, я подсмотрел этот прием у отца — мат вкупе с плевком замечательно снимает напряжение в ситуациях, когда орать и драться не стоит. — Какая-то банда. Все в «пауэрах» или ХТ, один, видимо, главарь — в «энерге». Не знаю, кто это были... Значков я не видел.
— И много их было? — участливо поинтересовался незнакомец. Да, блин, незнакомец!
— А ты кто вообще такой? — возмутился я.
— Потише, сынок, не надо повышать голос, — теперь он ухмылялся насмешливо. — Крысы рядом, а ты вопишь. Неосторожно...
— Да катись ты в #$%^ со своей осторожностью... — буркнул я.
— Другой бы на моем месте уже тебя пристрелил, — ледяным тоном ответил мужчина, продолжая улыбаться. — Нравы, нравы... — продолжил он, переходя на задучивую интонацию. — Стоит юному дураку ляпнуть неверное словцо — и вот уже перестрелка в центре города, а охрана смотрит сквозь пальцы и посчитывает левые доходы... Такова жизнь... И в этой жизни трудно таким отходчивым идеалистам, как я... Но грубить, — он вновь нахмурился, — я все-таки не советую.
Я, кажется, уже говорил, что этот тип был мне неприятен?
— Можешь называть меня Робином, — покладисто произнёс он и опять улыбнулся — на этот раз изображая доброжелательность. — Извини, парень, я не ищу ссоры. Здесь нет ничего, потому я советую тебе уйти.
— Здесь моя семья, — попытался я объяснить ему элементарные вещи. Но он и этого не понял.
— Была семья, парень... Пошли, — он потянул меня за рукав и ползком начал спускаться с холма. Заметил, что я не двинулся с места. Обернулся. — Парень, ты скоро сам поймёшь: могила — это всего лишь символ. И не пышное надгробие определяет достоинства человека, а память о нём... Чёрт побери, это же, — я опять увидел его глаза, хотя смотреть на него вовсе не собирался, — «элементарные вещи».
* * *
Уже спустившись с холма, мы (похоже, одновременно) услышали душераздирающий вой. Динги.
— Валим отсюда, — прошептал Робин, доставая откуда-то из-под плаща нож. Глянул на моё ружьё. — Я надеюсь, ты умеешь стрелять?
Я фыркнул. Да он видел хоть одного человека, который не умеет стрелять?! Хотя если сам до сих пор с ножом бегает...
— Конечно, умею, — я презрительно глянул на его «оружие». — Только на стрельбу крысы сбегутся.
— Стрелять будешь в крайнем случае. Может, обойдется...
Не обошлось.
Вереница плывущих в высокой траве буро-рыжих хвостов направлялась прямо к нам. Десять собачек. Крупных. Чёрт...
— Ну что, снайпер, покажи класс, — пробормотал Робин, приседая за камнем.
Я устроился рядом. Выцелил первую тварь...
Промазал. Услышав грохот выстрела, динги сорвались с легкой рыси и длинными прыжками понеслись к нам. Когда я целился, у меня тряслись руки.
Выстрел. Попал. Первая собака дернулась, на секунду остановилась... — Упади, животное!!! — ...прыгнула.
Что-то яркое сдёрнуло её на землю прямо на пике прыжка. Динго заскулила, прокатилась по траве... Снова сверкнуло.
Я понял, что это.
Как и то, что от моих выстрелов толку чуть. Мой спутник жарил собак пирокинезом с мастерством опытного псионика.
Он так увлёкся, что приближающихся сзади крыс заметил только я.
— Крысы! — заорал я и развернулся. Тушки собак воняли паленой шерстью и уже не представляли никакой опасности.
— Стреляй, я без бутылок... — прохрипел Робин. Я коротко глянул на него — псионик как-то очень быстро осунулся, а бледностью мог померяться со стичем-альбиносом.
Не знаю уж, о каких бутылках шла речь, но пси он, похоже, израсходовал начисто.
Я стрелял. С первыми тремя крысами пошло гладко: легли с восьми патронов. А потом... Я не успел бы перезарядиться...
Не буду врать, мне стало очень страшно. Кишки стиснуло ледяными когтями... Я не знаю, как умудрился трясущимися пальцами затолкать пули в патронник, несколько уронил...
От съедения меня спас Робин. Выскочил на крыс с ножом. Двух зарезал, пока я копался с патронами. Еле вырвал ногу из зубов третьей. А их было ещё шесть...
Выстрел. Промах. Выстрел. Попал. Выстрел. Попал. Минус одна. Выстрел. Мимо. Выстрел. В башку, минус вторая. Выстрел. Попал. Выстрел. Попал. Минус третья. Выстрел. Мимо. Осечка. Перезарядиться...
По-моему, я потерял сознание.
* * *
— Парень, ты злодей, — привёл меня в чувство хохот Робина. — Стреляешь, как робот.
Я осмотрелся. У нашего камня полукругом лежали крысы. Вся дюжина. Четыре с перерезанными глотками, остальные — чуть ли не на куски разорванные пулями... Чёрт... сколько ж я патронов угробил?
Робин сидел рядом и перевязывал ногу. Шляпа его валялась на камне, а на голове красовался сенс-обруч.
— Должен сказать тебе спасибо. Не ожидал, что ты справишься.
«Ну конечно, — зло подумал я, — куда уж нам, убогим сироткам, до вас, великих и могучих сенсов».
— А как тебя зовут, парень?
— Дэйв, — буркнул я. — Дэйв Стаммфельд.
Псионик удивленно посмотрел на меня и одарил очередной своей улыбочкой, смысла которой я не понял.
— Не родственник Стива Стаммфельда из Новой Москвы?
— Сын.
— Однако... Что же ты тут торчал, а не в столице?
Чёрт, про то, что отец уехал из Москвы, все его знакомцы давно были в курсе.
— А ты его откуда знаешь?
— Познакомился лет десять назад. Были у меня дела в мэрии, — Робин поднялся. — Ладно, пошли, нечего тут делать. Сожрём кого-нибудь и уходим.
Интересно, куда это он собрался? Хорошо бы в Иерусалим... Этот тип до сих пор был мне неприятен, но в одиночку я просто не дойду... А он к тому же псионик.
— Куда? — коротко спросил я.
Робин пожал плечами.
— В Иерусалим, наверное. Слишком я давно по пустошам гуляю... Аптеки почти кончились, бутылки кончились, кристаллы в обруче на соплях держатся...
Я не стал уточнять, что же он столько времени делал в степи, если при нем ни рюкзака, ни сумки... вообще ничего, где он мог бы держать свою добычу. Не бродит же он просто так!
— Значит, нам по пути, — я, наконец, собрал все рассыпавшиеся патроны, поправил ружье на плече и побрел к холму. — Но сначала я все-таки хотел бы их похоронить...
Кажется, я расслышал его вздох.
— Ничего ты не понял! — голос Робина звучал как-то зло. Я не оглядывался. — Нет смысла хоронить мертвецов! Мы убили крыс, и мы сожрем их! Если они убьют нас — они нас сожрут! Давай, закапывай! Завтра придут динги, выкопают и съедят! В этом долбанном мире ВСЕ ДРУГ ДРУГА ЖРУТ!!!
Пусть надрывается, чёртов псих. Верно мне говорили, они все сумасшедшие...
* * *
Когда я увидел, что случилось с останками, меня всё-таки вырвало. Лица с выклеванными глазами, наполовину обугленные тела, растащенные на куски... Я видел ребенка, у которого крыса откусила пол-лица. Оставшийся глаз, голубой, как небо на рассвете, уставился на меня, и этот мертвый взгляд преследовал меня везде: на окраине, где я покрытой копотью лопатой разрывал усыпанную пеплом землю, у реки, куда я бегал напиться, по всей территории Колонии, где я искал родителей...
Яму я докопал уже под вечер, чуть не сойдя с ума за это время. Я видел, что Робин сидит на вершине холма, курит трубку и следит за мной. Мне хотелось его убить... Потом усталость смыла все мысли, я тупо отбрасывал землю, ровнял края братской могилы, хотя большого смысла не было... Я оттягивал момент, когда мне придётся таскать в яму тела...
Нашёл остекленевший по краям кусок брезента. Отрезал от него две полосы и обмотал руки — касаться трупов было противно. На брезент я погрузил первое тело — одного из сталкеров — с простреленной головой и следами зубов. Оттащил, останавливаясь каждые десять шагов, чтобы отдышаться, к яме. Сбросил. Положил другой труп. Оттащил. Сбросил. Положил третий. Оттащил. Сбросил. Положил четвертый... Пятый... Десятый... Увидел отца. Сил не было даже на то, чтобы заплакать...
Я далеко не сразу сообразил, что Робин помогает мне.
* * *
Мы шли в Иерусалим. По утоптанной грунтовой дороге, хранившей следы сотен ног. Ног одиноких сталкеров, торговцев из крупных караванов, бойцов, шагающих на войну...
— А всё-таки, что ты делал в этой деревне? — поинтересовался Робин на одном из привалов. Он развалился на куче сухих стеблей, на которых собирался вскоре заснуть, курил покрытую чёрным лаком трубку с изображением какой-то пёстрой птички и пускал в воздух забавные дымные колечки.
— Жил, — я резкими движениями обстругивал палочку, на которой предстояло зажариться крысиным окорочкам, паре луковиц, выкопанных Робином на угодьях около Колонии, и каменно-твёрдому куску хлеба, который я нашёл на дне своей сумки. — Я знаю, что ты сейчас спросишь. Отца изгнали из Москвы.
— За что? — псионик изумился... или сделал вид, что изумился.
— Я откуда знаю? — я пожал плечами. И рассказал ему всё, что сам слышал от отца и матери. А также парочку сплетен и собственных версий на эту тему.
Не знаю... Постепенно неприязнь к Робину сменялась, разумеется, не симпатией, но терпимостью. В пути у меня было время понять, что его странное вызывающее поведение — всего лишь следствие проблем с головой. Иначе говоря, псионик был слегка чокнутым. Несколько раз он замирал на полушаге, на полуслове. Замирал и неподвижными своими глазами смотрел куда-то за горизонт. Кстати, я так и не понял, что у него со зрением. В пространстве он ориентировался прекрасно, не шарил вокруг руками в поисках своих вещей... Но зрачки у него не двигались вообще. Даже не расширялись. Всё время были маленькими чёрными точечками, какими у всех прочих людей бывают только на ярком солнце. Может, он видел мир с помощью пси? Чёрт знает. Но я старался мириться с его вечными разглагольствованиями. Тем более что он мне жизнь спас...
Пока я рассказывал, он молча курил, то и дело вычищая из трубки угольки и пепел и набивая свежий табак. А потом спросил:
— И что ты теперь собираешься делать?
Я задумался.
— Поживу чуть-чуть в Иерусалиме, накоплю на портал. А потом — в Москву. У меня там друзья.
— И мать, — добавил он полувопросительно. И улыбнулся. Собственно, улыбался он почти всегда, только по-разному. Сейчас — смущенно. Кажется.
— Она меня, поди, не помнит, — отмахнулся я. — Не знаю, может, кто из знакомых отца поможет устроиться. В шахтах мне уже приходилось бывать... Хотя... на открытом воздухе мне как-то лучше.
Робин понимающе кивнул.
— Родная сталкерская душа? Мне тоже на пустошах уютнее. Даже чем в городах.
— А... Чем ты вообще занимаешься? — решился я задать сей давно мучивший меня вопрос.
— Всем подряд... Я путешественник. Исследую степь и пустыню. Иногда нахожу что-нибудь. Старые документы, как правило. Если кто-нибудь нанимает проводником, не отказываю. Иногда подрабатываю курьером. Иногда просто шляюсь. Скупаю в отдаленных поселениях... некоторые вещи... и доставляю в города.
— Некоторые вещи?
— Когда как. Обычно пси-кристаллы. Ценный и нужный товар, — он хмыкнул. — Если возить помногу.
Помолчали. Я смотрел на закат, заливающий ровную, как стол, пустошь червонным золотом. Робин пускал дымные колечки.
— Кем ты собираешься стать? — спросил он, устраиваясь на своей лежанке поудобнее. — Сталкером, как я понял?
— Ну... — я замялся. Не хотел делиться своей мечтой... стандартнейшей, самой банальной и глупой мечтой на свете. — Я хочу быть воином.
Он не засмеялся. Пожал плечами. Вытряхнул трубку. Показал её мне.
— Видишь эту птичку?
Я кивнул.
— Это малиновка. Раньше... давным-давно они жили в лесах. Сейчас от них, как и от лесов, и следа не осталось. Я нашёл эту трубку в старом бомбоубежище на севере. А в другом — книжку. Энциклопедию о пернатых. Оттуда я и узнал о малиновках. Знаешь... — он мечтательно улыбнулся, не сводя своего странного взгляда с закатного солнечного диска, — если бы я не бродил по всему миру, залезая в самые, казалось бы, заброшенные и бессмысленные места, я никогда бы не узнал, что значит моё имя. Ведь «Робин» с одного из старых языков переводится как «малиновка».
Теперь пришла моя очередь пожать плечами. Он не понимал меня, я — его. Вполне нормально...
* * *
Мы шли. Пару раз пробежались, чтобы быстрее миновать районы с повышенной радиацией.
По вечерам в Колонии была скука смертная. Кто-то пил, кто-то зализывал раны, кто-то пораньше заваливался спать. Иногда я заходил во двор Биолога, присаживался на ящики у входа в палатку и вместе с парой-тройкой скучающих мужчин и женщин слушал рассказы ученого. Обо всём подряд. Однажды он поведал нам о радиации. Раньше, говорил он, до Катастрофы, люди были очень чувствительны к ней, заболевали или даже умирали от мизерных доз. Раньше радиация вызывала у людей болезни кожи, крови, глаз... Сейчас мало кто обращает внимания на такие дозы, которые тех, прежних людей, могли бы убить. Люди, говорил Биолог, единственные из всего живого, кто почти не мутировал после Катастрофы. Люди приспособились к непригодным, в общем-то, условиям, оставшись внешне и душевно практически такими же, какими были. Конечно, была и мутация, результатом которой стали стичи (в этом месте он вставил длинную и пространную речь о нашей со стичами родственной связи), но и люди как вид никуда не исчезли. И малые по нынешним меркам дозы радиации вызывали лишь легкое недомогание, иногда слабые ожоги, какие бывают, например, если долго пробыть на солнце...
Сейчас, вспоминая тот рассказ, я тихо радовался за свою кожу, кровь и глаза.
Мы шли. Днем устраивали охоту. Крысы уже порядком поднадоели, но ничего другого поймать мы не могли: безобидные зверьки либо вовсе не водились вдоль дороги, либо были столь зашуганы, что скрывались при малейшем шорохе. Другое дело крысы, которых вечный голод толкал поближе к людям, частенько самим грызунам на погибель. В конце концов, с крысами, в отличие от прочей съедобной живности, люди были примерно на равных. У людей — оружие и броня, у крыс — клыки, толстая шкура и пониженная восприимчивость к боли.
По вечерам находили местечко поуютнее, ужинали, разговаривали. Ночью по очереди дежурили, опасаясь нападений диких животных или враждебно настроенных людей.
Через несколько дней мы встретили первого человека, спешащего куда-то силача с огромным рюкзаком. Видимо, торговец. Разговаривать с нами он не пожелал, лишь коротко кивнул, не замедляя шага, в ответ на наше приветствие.
Постепенно дорога становилась всё оживлённее. Наконец, мы увидели на горизонте шахты и отсвечивающее синим марево в форме полукруга. Городской купол.
Мы подошли к Иерусалиму на рассвете. Солнце щедро разливало над маленьким городом пологие, почти параллельные земле лучи цвета белого золота. При таком освещении, резком, контрастном, иссеченный чёрными тенями город казался игрушечным.
Робин вздохнул.
— Безумно красиво. Здравствуй, вечный город! Я люблю тебя, как и всякий другой город этого сумасшедшего мира. Но я ведь знаю, что не выдержу здесь и дня.
— А... Ты опять уйдёшь?
— Мне плохо без степи. А степи, наверное, плохо без меня. Я ухожу вечером.
* * *
Весь день я носился, как угорелый. Нашёл жилье, договорившись с любезной немолодой женщиной, которая позволила мне снять комнату в кредит. Разузнал, где какие шахты, где что в близлежащих пустошах, какие кланы правят городом, а какие — чинят им в этом всякие препятствия, к кому обратиться в случае нападения, куда сдавать добытые ресурсы и ценности...
Забегался. Жизнь в Москве и частые визиты на работу к отцу (даже при том, что я был тогда совсем ребёнком) весьма помогли мне разобраться со всеми срочными делами. Иначе я ни в жизнь бы не сообразил, что делать, куда идти.
Город мне нравился. Маленький, простенький, куда до столицы... Но насколько величественный по сравнению с Колонией!
Вечером, ближе к закату, я вышел за купол, на дорогу, по которой пришёл. Робин уже ждал меня.
— Ну что? Жизнь налаживается? — поинтересовался он, поправляя шляпу.
— Надеюсь... Завтра увидим.
— Завтра... Ну что ж, удачи, Дэйв. А я пойду. Бывай.
— Бывай.
Он махнул рукой, кивнул и зашагал прочь, навстречу красному солнцу, и тень наступала ему на пятки.
Ушёл. Однажды он вот так же уйдёт и уже не вернётся. И некому будет предать земле его бренные останки... Впрочем, он вряд ли придаёт этому значение. В этом мире, где есть трупы считается нормой...
1–4 мая 2006, (с) Страус
